Нагнетание страха откинуло физику на двадцать лет

Вячеславу Алексеевичу Русанову, ныне заместителю главного инженера ГХК по охране труда и радиационной безопасности, в 1986 году было 38 лет. Он руководил группой дозиметристов в пяти командировках с 1985-го по 1989-й год, каждый раз оставаясь в Чернобыле на 2-3 месяца. И принимал участие во всех основных этапах ликвидации аварии. В обычной картонной папке, извлеченной Вячеславом Алексеевичем из рабочего шкафа, стопка уникальных фотографий: вот за спиной ядерщиков развороченная громада четвертого блока. А вот те же люди, но реактор на заднем плане уже одет в саркофаг. Фотоаппараты специалисты провозили в свинцовых чехлах и первое время прятались от политотделов – съемку разрешили далеко не сразу.

Это уникальный пример работы в экстремальных условиях, единственный за историю планеты пример экстремального менеджмента. Об этом и еще о многом другом мы и говорили с Вячеславом Русановым.

– Сразу после аварии в Чернобыль вместе с учеными и строителями выехали дозиметристы атомных предприятий страны. Необходимо было провести разведку – насколько загрязнена территория, сколько времени и где можно будет работать строителям.

8 июня мы, пять человек от ГХК, были уже в главном городе Украины. Помню, вышли на Крещатик и почувствовали: что-то не то. Вроде бы и каштаны цветут, все красиво, как обычно в Киеве. Минут тридцать не могли сообразить, в чем дело. Потом до нас дошло: на улицах нет женщин и детей. Одни мужчины. Ну а дальше удивляться времени не было, мы поехали в Чернобыль.

– В чем заключалась ваша задача?

– Как вы знаете, ученые боялись, что расплавленный реактор может уйти в землю. Существовала опасность, что в этом случае с грунтовыми водами радиоактивность может расползтись в Припять и Днепр. Министерство среднего машиностроения приняло решение – не дать реактору осесть. Чтобы рыть тоннели и заливать бетонную плиту под основание реактора, так называемую «подушку», были привлечены шахтеры. Но это начали делать еще до нашего приезда. А перед нами была поставлена задача – закрыть основательно разрушенный четвертый блок. Проектные организации предлагали разные решения. В итоге остановились на саркофаге такой конструкции: крыша и контрфорсные стены.

Это, конечно, была гигантская работа: сваривать и собирать конструкции саркофага приходилось в очень больших полях. Работы разбили на районы: допустим, строителям из Красноярска было поручено заниматься возведением южной контрфорсной стены, строителям Челябинска – закрытием стенки развала (каскадной стены) и т.д. А дозиметристы контролировали радиационную обстановку и допуск персонала на работу в этих полях.

– А где вас разместили на время работ?

– Все участники ликвидации первое время жили за 100 километров от Чернобыля. Строители, дозиметристы, монтажники были размещены в пионерских лагерях и на базах отдыха, неподалеку от Киева, на станции Тетерев. Поэтому каждый день мы вставали в 6 утра и к 8-ми приезжали в Чернобыль. Кормили обедом, правда, на месте – привозили еду в термосах. А питьевую воду доставляли в основном минеральную: жара 30 градусов и теплый «Боржоми». Я после этого минералку с полгода видеть не мог.

Потом уже дезактивировали школу-интернат с большой столовой, проверили водозаборы и стали кормить прямо там.

– Вы были начальником группы дозконтроля. Сложно было организовывать работу в таких условиях?

– Сказать что сложно, ничего не сказать. Время работы выражалось в секундах. Для ликвидаторов в 1986 году были приняты временные дозовые нагрузки до 25 бэр. Но дневная доза была 1 бэр. Так вот, поездка до блока и обратно составляла практически 0,7 бэр. Поэтому так важно было сперва разведать поля, а потом уже допускать к работе персонал.

Первым делом были дезактивированы дороги. Найдены места почище, где можно было собирать краны, поставить перегрузочные узлы, бетонозаводы.

Если сейчас, чтобы согласовать какую-нибудь бумажку, требуется месяца три, то там все решение занимало три часа. Например, мне нужно было поставить какие-то датчики. В бывшем автовокзале сидела конструкторская группа. Я утром к ним приходил, к вечеру получал проект, на следующее утро их уже ставили. Так же происходило и у строителей. Если они что-то на оперативке придумали и каких-то деталей недоставало, то подключали проектные институты, которые через день-два выдавали проекты. Работали с колес. Вы знаете, что когда русскому человеку действительно надо, он работает хорошо.

«В первый день я потерял три БТРа»

– Много людей работало на ликвидации?

– На первом этапе закрытия саркофага, то есть в период июня-июля 1986 года, работало 5076 человек и 988 единиц техники. На втором этапе – уже 9347 человек и 1400 единиц техники. А к ноябрю, когда саркофаг закрыли, вокруг него собралось 11 тысяч человек и 1400 единиц техники. Вот представьте себе, что на этой площадке происходило.

Машины очень загрязнялись, наматывали радиоактивную пыль на колеса. Поэтому вокруг строительства сразу стали класть асфальтовые дороги. Химвойска ставили пункты дезактивации автомобилей и, если не отмоешься до положенных норм, машину оставляли внутри зоны. Может, вы видели на фотографиях свалку машин? Это техника, которую не смогли дезактивировать. У меня, как у начальника района дозконтроля, было четыре БТРа, но я в первый же день на разведке потерял три: их не выпустили с территории. Хотя рабочий день длился шесть часов, мы приезжали назад в свои лагеря только в 10 вечера, потому что стояли в очередях на отмывку машин.

Или вот был у нас японский радиоуправляемый бульдозер. До стены 4-го блока дошел и закрутился на месте, померили – излучение 900 рентген в час, микросхемы при таких полях не работают.

– А как же работали дозиметристы, если даже технику нельзя было послать на разведку?

– Приходилось постоянно искать новые решения. Допустим, необходимо было измерить загрязненность трубы. Высота ее 150 м. Пока доверху долезешь, схватишь 10–15 рентген. Что делать? Надували воздушные шарики, на веревочке привязывали дозиметры, запускали в трубу и назад вытаскивали. Уже в 1988 году я выписывал подводные ружья для того, чтобы сделать картограмму подреакторного пространства. Там бетон затек, лезть нужно было практически ползком, а поля большие. Чтобы лезть дальше, надо знать – сколько впереди, а то пока залезешь, вылезешь – уже все, доза взята. Поэтому привязывали к подводным ружьям веревочку, на нее дозиметры через полметра друг от друга, выстреливали и держали 3–5 минут. Потом дозиметры измеряли и так определяли радиационные поля в помещениях. Там все делалось в особом временном режиме: дали задание и всего два часа на выполнение.

– Но это же уникальный опыт!

– Уникальность была в скорости работы и в том, что я, например, за те командировки поработал с людьми практически всех предприятий Минсредмаша. Это очень помогло понять специфику работы других предприятий. Ну и люди, конечно, были все удивительные. К примеру, запомнился мне один инженер, в моей группе был: талантливый, но лентяй, спасу нет. Поручили нам составить картограмму крыши. Я ему сказал, чтобы к определенному времени это было сделано и результаты должны быть у меня на руках. Приезжаю, а он как лежал, так и лежит. Естественно, я на него напустился. А он так спокойно: «А чего вы кричите?» Встает, подходит к кульману и за 10 минут, не беря даже линейки, просто фломастером все рисует. Прямые линии, кружочки, оси – идеально ровно и точно. Уникальный специалист! Да, каких только не было людей. Кто, как этот инженер, талантами удивлял, кто – тем, как самогон гнал…

– Кстати, утверждают, что спиртное выводит радиацию. Это правда? Даже подводникам якобы с этой целью на атомных подлодках дают красное вино.

– Рассказы о том, что спиртное выводит радионуклиды – это миф, придуманный русскими людьми. В самом Чернобыле, кстати, был очень строгий сухой закон – в 30-километровой зоне, которая охранялась. Ну а рядом с пионерскими лагерями, где мы жили, были магазины, и, конечно, спиртное можно было купить. А красное вино выдают подводникам для поддержания кроветворения и психики в замкнутом пространстве. Так что не верьте мифам.

Люди и дозы

– Вячеслав Алексеевич, вы подсчитывали, какую дозу получили за все пять командировок?

– Считал, ну и что?

– А можно узнать?

– Нет (смеется). Но я хочу сказать так: Минсредмаш своих людей не переоблучил. Есть медицинские исследования по Чернобылю, согласно которым основные заболевания и инвалидизации ликвидаторов не связаны с радиационным воздействием. Нагнетание страха в прессе откинуло ядерную энергетику на 20 лет. И у людей заболевания тоже носили стрессовый характер. Вот, допустим, командировка 1987 года. Нужно было чистить крыши блоков от нападавших кусков графита и прочего радиоактивного мусора. Работали солдаты и строители. Солдатики – молодежь. Их привозят в 8 часов утра, а работать каждому всего 30 секунд. Находишь им место под лестницей, где почище, они там сидят. И какие у них разговоры – «У тебя дети есть?» – «Нет». – «Ну и не будет». И так до конца дня: что сдохнешь, помрешь, сказки всякие. Потом зовешь такого на работу, говоришь: 30 секунд тебе. Он вообще теряется. Ему показываешь, что сделать, а он цветом как его зеленая роба, глаза круглые, что-то делает, сам не понимая что, и бежит назад. Месяц такого стресса через пять лет может проявиться как угодно: вегето-сосудистой дистонией, сердечными заболеваниями. Что на самом деле и происходило. Есть риск заболевания раком, но он не слишком большой. Среди ликвидаторов раковых заболеваний мало. В основном болезни, связанные с сердечно-сосудистой системой, а также другие, не онкологического профиля.

– За техникой безопасности строго на месте следили?

– Следили, конечно! Но были бесшабашные ребята, которые лазили везде. Например, тот, который поставил флаг на трубу, ему еще дали Героя Советского Союза. Наше министерство его бы за такую выходку просто посадило. Это была совершенно не нужная операция, труба была еще не очищена, на ней до 2000 рентген «висело». Некоторые просто посмотреть на реактор залазили. Потом их вылавливали и отправляли домой. Были люди, которые, несмотря на жесткий инструктаж, ели всякую дрянь. Ведь лето, на деревьях спелая вишня, черешня, абрикосы. Они, между прочим, особенно грязные, были лохматые же, на них пыль оседала радиоактивная. В химвойсках, к сожалению, были случаи нарушений.

– Вы общаетесь сейчас с кем-то из тех, с кем работали в тех командировках?

– Конечно, мы же с родственных предприятий.

– А про самочувствие их спрашиваете? Я почему интересуюсь – вы так запросто рассказываете о радиации, о дозах…

– Я хочу сказать вот что: из наших 85 человек за эти годы умерло по разным причинам 18.

– Напрямую можно связывать эти причины с облучением?

– Нет, у нас напрямую с радиационным воздействием смерть связана только у двоих или троих человек. Но не забывайте про стрессовое состояние, продукты горения, повышенное содержание озона в воздухе. В первые дни все время першило в горле, некоторые люди очень сильно кашляли. Неизвестно, как озон подействовал. Но количество инвалидов среди специалистов радиационной безопасности гораздо меньше, чем среди неядерщиков. Это связано с другим отношением: стрессов-то у нас было меньше. Мы знали, с чем мы работаем. У нас не было такого панического состояния. А это много значило.