Книжное обозрение

Все цвета истины: зеленый

Джордж Р.Р. Мартин. Ретроспектива: Башня из пепла. Ретроспектива II: Стеклянный цветок.

Джордж Мартин или, как его любовно зовут тамошние фаны, ГРРМ – это автор самой культовой фэнтезийной эпопеи после «Хроник Амбера» –

«Песни огня и льда». Отличие «Песни» от хроник Желязны состоит в том, что она, во-первых, еще не закончена, а во-вторых, там все по-настоящему. Поясню свою мысль: если у Желязны герою надо пройти под водой, он идет себе под водой и каким-то образом там дышит, «сам не понимая как». А раз не понимает герой – тем более не понимает и читатель. Для детей сойдет, но в зрелом возрасте лучше читать Мартина.

Однако, когда созрел сам Мартин? Не родился же он сразу с драконьей головой? Вот ответ на этот вопрос как раз и дает ретроспектива творчества ГРРМ в двух толстенных томах – от самых ранних школярских, можно сказать, рассказов до «Межевого рыцаря» – небольшой повести, послужившей прологом к «Песни огня и льда». Очень любопытно наблюдать за эволюцией автора, еще любопытнее читать его собственные комментарии, не то воспоминания, связанные с каждым этапом писательской карьеры, – как любил комиксы, как покупал фэнзины (это такой самиздат по-американски), как сам писал для фэнзинов, как впервые продал свой рассказ за деньги и что при этом почувствовал... Комментарии Мартина дают понять: автор такое же земное создание, как любой из нас, и жизнь его точно так же скучна и тускла. По сравнению с мирами, которые он – автор – творит.

Миры эти разнообразны. До того, как полностью посвятить себя героическому, высокому фэнтези, Мартин добился успеха в трех разных жанрах – собственно фэнтези, научной фантастике и ужасах. Опять же поясню: фэнтези – это «как могло бы быть», если бы все мы были чуточку выше духовно. Метра на два. И если бы Вселенная обладала большим эстетическим чутьем. И тогда зима могла бы длиться много лет – так, что ребенок успевал повзрослеть, рыцари-инквизиторы скакали бы с планеты на планету, а драконы охраняли бы принцесс от злых людей. Научная фантастика или НФ трактует о взаимодействии человека с техникой в предельных значениях того и другого, либо о взаимодействии человека с мыслящей нелюдью. Яркий образец – «Песнь о Лии» из первого тома и первая песнь, в которой у Мартина прорезался голос. Ну и, наконец, ужасы – это когда пешком или на машине (как в рассказе «Дорога в Сан-Брета») нечаянно пересекаешь границу между реальностями и все никак не можешь найти дорогу назад... Отмечу, кстати, что и ужасы у Мартина более одухотворены, чем у Кинга, к примеру. Вообще, если определять какие-то константы мартиновского стиля, то они суть таковы: благородство, жестокость, яркость. Яркость, скорее, графическая, чем кислотная. Как нечаянно определил свой стиль сам Мартин, описывая цвета дома Старков: «Черный, серый, белый – все цвета истины». Это уже не фэнтези, друзья мои, это литература.

Как Бродский в восемнадцатом году...

Леонид Губанов, «Серый конь».

Леня Губанов, один из смогистов – Самого Молодого Общества Гениев – и единственный там пусть не гений, но яркий, крупный талант. Такого таланта никогда не было, например, у Лимонова человека умного, культурного и начитанного, но не понимающего музыки, не слышащего музыки слов, не ОДАРЕННОГО. Лимонов упомянут не случайно, поскольку он то Леню Губанова таскает из книги в книгу за вихры – все вспоминает, как они друг друга не любили и как он Губанову прошиб башку бутылкой до крови. Помню, при личной встрече мэтр морщился на просьбу рассказать о Губанове побольше: «Белый конь твоих рук очень хочет меня, ну а вечер и Бог. Ну а вечер и Бог – что это такое? Непонятно!» Это – Губанов. Теперь вот вышла книга – пожалуй, первая его книга в России вышла. Ее можно открыть и цитировать с любого места. «Есть где-то земля, где меня рекламируют гуси, летящие к Богу на бледно-любую лампадку». «Мой ландыш ни во что не верит и головой в крови лежит». «Где острил каблук и стрелялся Фет – я в кредит помахивал головой!» Ну и, конечно, «В саду прохладно, как в библиотеке, в библиотеке жарко, как в саду, – и кодеин расплачется в аптеке, как Троцкий в восемнадцатом году». Губанова нельзя читать, как Бродского, – уважительно; на него сердишься за пустословие порой и за вечное самоотражение. Ведь он, кроме своих автопортретов, ничего, в сущности, не писал; и вдруг две, три строчки, целое стихотворение, от которых озноб и дрожь восторга. Просто убил бы автора за такую красоту.

Но убить не получится, поскольку Леня уже давно дожил до своих загаданных тридцати семи. «На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо», – как писал один из его старших товарищей. Можно проследить генеалогию Губанова – от расстрелянного «подкулачника» тридцатых годов Павла Васильева до ныне пропадающего где-то в Таганроге Энди Чернова; но лучше читать их – святых, блаженных поэтов ради поэзии и самую посмертную малость – ради славы.